Мой сайт

село-моя стихия

Село – моя стихия

            Так и не смог я оторваться от родного села Хмелевицы. Вернее, даже и не пытался. Школу художественную, которая в Шахунье, я хотел в Хмелевицах открыть. И деньги министерство выделило, а секретарь райкома, Комаров Фёдор Трефилович, и говорит: «У нас так не делается - в районном центре нет, а в селе будет. Давай сначала в Шахунье откроем». Так и живёт хмелевицкая школа в Шахунье. Но село наше прогрессивное, традиции культуры богатые, так что и музыкальная и художественная школы сейчас есть.

            Мы, конечно, таких слов, как «традиции культуры», не знали, но селом своим гордились всегда. Сколько было потом соблазнов и в Москве обосноваться, и в Питере (учился я там в Академии художеств), но так и не смог расстаться с родиной своей. После армии, помню, устроился я в Горьком в педучилище. И нагрузка хорошая, и общежитие дали, и «сладкую жизнь» обещали (общежитие-то в педучилище девичье). Вышел я на улицу, присел на парапет, а мимо: мазы-камазы, троллейбусы-автобусы – вонь, гарь солярная дымкой сизою. И, чего, думаю, я тут делать-то буду? А в Хмелевицах: солнце, ветер – простор и воля! На гору выйдешь – дали необъятные  в мареве солнечном купаются, река (тогда еще широкая и прозрачная) струйками играет. За рекой луга заливные: коростели в траве скрипят, кулики по отмелям песчаным вышагивают, жаворонки звенят в небесах. Где еще такое изобилие радости земной найдёшь! А лес! Чисто было в лесу, ни завалов лесоповальных, ни разбитых до непроходимости, вмятых и «распаханных» тракторами и лесовозами дорожек лесных – лес-то заготовляли и вывозили только по зимнику, строго было тогда с использованием богатств земных.

            Вся жизнь наша молодая на улице проходила. Горы хмелевицкие до зеркального блеска укатывали – на коньках потом уже с них катались. По реке, по задубной да по болоту на коньках до ночи бегали – и девчонки и ребята, парни взрослые и девчата. Вечерами и ночами лунными партия на партию играли. Одна партия прячется, другая ищет. Найдут, и – бороться. Пока всю компанию не переборешь, сколько времени уйдёт! А там еще на сабли, в чехарду, в попа-гоняла, в чижа, в лепету, в лапту, в щепки, в красные и белые (война Чапаева, или «борьба за знамя» её потом в «Пионерской правде» назвали), тележки, колёсики на поводке гонять.

Всё, что нам надо было для забав и дел мальчишеских, мы сами делали. В начале лета, перед купальным сезоном, реку чистили от колод да предметов посторонних. Волейбольные площадки готовили, а на сетку и мяч складывались, сколько могли дома выпросить. Никто нас не опекал, не следил и не командовал нами – к этому мы не привыкли. Но «службу» компанейскую и законы улицы знали и выполняли беспрекословно – это было свято. Конфликты гасили в поединках один на один с уговором: до первой слезы, до сопли, до первой крови и так далее. Лежачего не били, из-за угла после драки не подкарауливали – при всех ведь было, при свидетелях, так что нечего после драки исподтишка злобствовать. Да и не обидно было, если по правилам проиграл – тут же и играли вместе. Из-за девчонок в конфликтах, по уговору между парнями, последнее слово было за девушкой – ей решать и выбирать, так что тоже без обид особых проходило. Тем более, на беседках – там вообще девчонку вызовешь «столбушку зажигать», она тебе говорит: вот того парня мне позови – идешь и говоришь при всех: «Тебя зовёт». Так что и на беседках конфликтов не было.

            На лошадях любили гонять. После седьмого класса даже в колхоз с друзьями вступили. Серёжка Нешин, Сашка Коротаев, Юра Шабалин, Феликс Ваганов да я – бригада! Заявления написали, членские книжки нам выдали, серые картонные. Лошадей за нами закрепили.  Сенокос провели в колхозе, снопы возили. Навоз в июле ночью возили под озимые. Нагрузишь воз, сядешь наверх, везешь не торопясь. На востоке зарницы играют, перепёлки во ржи булькают. От навоза теплом веет.

            Однажды днём возили. Жара, мухи, слепни донимают. А кобыла мне  жерёбая досталась. Жеребульку дядя Сано Варакин, конюх наш, не отпустил. В поле заехали, у кобылы моей вымя распёрло. Беспокоится, стонет, плачет даже вроде как. Что делать? Домой далеко. Юра Шабалин и говорит: «Отсасывать надо». Я, дурак,  и полез под брюхо-то. А соски мягкие, горячие, шершавые, толстые – в рот не лезут. Догадались: в ладошку нацедим, выпьем. Молоко, плотное, густое, сладкое. Подошел к «Лабе» моей (латвийских лошадей к нам после войны привезли) - а морда в молоке - она меня и облизала. А вообще-то для работы у меня «Малюк» был, мерин смирный, послушный. После работы распряжем лошадей и в луга на Какшу поскачем. Лошади хоть и устали, а тоже чувствуют, что целую ночь на воле проведут, радуются, бегут весело. На лугу сначала по траве катались, на спине перекатывались, позвонки разминали. Полезное, между прочим, упражнение. Молодяжек объезжали, стригунков уже (двухлеток). Я опоздал, ребята разобрали для себя покладистых лошадок, а мне «Верба» досталась, дикая. Мать её, «Венка», кавалерийская лошадка донской породы, фронтовичка – на фронте танков испугалась, сбесилась маленько. А галопом дробным мчалась, как ветер – никто угнаться за ней не мог. Васька Веселов, друг наш, боронил на ней в колхозе. После работы, как всегда, гонки устроили. Вася попросил  ребят ноги ему под брюхом у лошади связать, нахлестал «Венку». Та и понесла. В Хмелевицу по прогону колхозному прискакала, а по центральной улице трактор шел, траками громыхал. «Венка» в сторону резко прыгнула, Васька под брюхо и упал. Висит на верёвках, а «Венка» вдоль села галопом до самого кладбища Ваську тащила. У сосен около часовни старой каменной остановилась. Ходили мы с ним прощаться. На полу лежал – как студень взбитый, живого места нет, синяк пухлый сплошной. Так его там у сосны той и похоронили. Мы всё время на Олёнах к его могиле ходили. А сейчас уже лет двадцать места даже могилы этой не видно.

            Вот от «Венки» этой и родилась «Верба». Подошли мы с дядей Саном к стойлу – «Верба» уши приложила, взъерошилась, зубами лязгает, не подпускает. Я кусочек сахара в кормушку положил, при мне не берёт. На другой день пришёл, съела. Потом с ладошки стала брать. Потом по шее глажу – не оскаливается, уши не прикладывает. Дядя Сано увидел: «Ну дак, ты приручил её. Садись теперь. В стойле-то она биться не будет». Надели мы с ним уздечку поверх недоуздка, повод перекинул, на спину вскочил. Стоит спокойно. Из стойла вышла, сенник прошли. Только за ворота вышла – бес и бес в неё вселился: на дыбы встаёт, брыкается, из стороны в сторону прыгает. Я хлестнул её поводом, она и понесла. Не хуже «Венки» бегала. Вдоль Гарановской дороги, сразу за селом, поле вспаханное было. Она по пахоте – к лесу. У опушки развернулась, да обратно! Летит к конюшне. Ну, думаю, сейчас о верею расшибёт. Ребята догадались, ворота закрыли. Она мимо ворот и прямо на колодец скачет. Колодец с журавлём, бадья опущена. Куда, думаю, на журавель-то? А она до колодца доскакала да как прыгнет в сторону. Я – в колодец. Грудью о сруб хлестнулся – рот разеваю, а вздохнуть не могу. Больше я на неё не садился. Ребята мне "своих" лошадей давали, когда кататься выезжали. "Ласточка" Сережкина  быстрая была, но потела - сердце у нее больное было, померла она вскоре от приступа. "Волна", черная, мягкая, иноходью ходила - не качнет, мягко-мягко ходила. Через заборы мы на них прыгали - лучше всего "Волна" была для этого дела - не тряхнет даже. "Беляк" Шуркин только его признавал, нам не давался, – не ездил, не знаю, но Шурка гонял на нем долго.

От "Волны" "Волгарь" родился, жеребец - рысак племенной (тогда в Обанихе конеферма была, рысаков орловских разводили, так вот от рысака орловского и родила она его). Конь стройный, длинноногий, вороной, смоляной черноты, только на ногах "гольфики" белые. Ох и красив был: шея - дугой, грива волнистая, хвост - до земли. А бегал - никогда шагом не ходил. Меня отец на нем как-то зимой встречал из Шахуньи: до самой Хмелевицы наметом нес, отец еле вожжи держал. Утонул он. Я помню, вроде под горой, где ресторан "Какша", в зыбуне закупался, а потом разговорился с мужиком в Хмелевицах, он говорит, что на острове в устье Шары утонул он в трясине. Может, и так.  Жалко его. Из орловских рысаков был у нас в Хмелевицах "Листик" – тот белый был, в яблоках серых по крупу. Ретив. На месте не стоял. Бегал немного в прискок как-то. А Юра Копылов, друг наш, рядом бежит, так же ретиво, не отстает, кричит: "А я Листиком буду" – так его Листиком и прозвали. 

            Класс у нас дружный был, до сих пор встречаемся как родня близкая. После войны, в сорок пятом, в первый класс пришли разновозрастные ребятишки, так как в войну многим не до учёбы было. На пять - шесть лет старше меня некоторые были. Я всё думал, как это Витя Голубев так быстро задачки решает? Ясно дело, ему двенадцать лет, а мне семи не было, когда в школу пошёл.

Обычно, когда пишут воспоминания, отмечают заслуги друзей своих и знакомых. Вот, мол, чего добились. А мне все дороги, особенно те, кто в селе остался. Направленность в воспитании была такая, чтобы из деревни рабочие руки в город выманить, потому и внушали нам: учитесь хорошо, а то всю жизнь коровам хвосты крутить будете. Докрутились - пятнадцать коров в личном стаде осталось на всё село,  а было два стада. Пастух хороший не глупее сенатора. Как-то с Алексеем Копосовым разговорился. Он такие свежие мысли высказывал, до которых до сих пор учёные мужи не доросли, видимо. «Вот смотри, - говорит, - комплекс, четыреста голов. У коровы четыре ноги. У каждой ноги по два копыта. Сколько получается? Три двести! Утром туда прогонят, вечером – обратно. Это уже шесть с лишним тысяч. Да рядом еще комплекс молодняка на четыреста голов. Тринадцать тысяч тычков острых земля-то получит. За день! А почва у нас слабая – все луга копытами и протыканы. Да в большом-то стаде коровы и не гуляют, а бегом бегут, хватают что получше, чтобы другие не перехватили. Как бабы на ягоднике – не столь берут, сколько мнут да давят. В маленьком стаде корова весь день на одном месте щиплет. Полежит, пожуёт и опять похватает. И корова сытая, и луга целые». Вот так рассуждал друг мой, пастух профессиональный. И механизатор хороший не хуже хирурга или художника. Землю я взял в Харламовцах, пустырь. Пятнадцать соток. В УПП ВОС трактор выписал луговину вспахать. Вспахали: там - борода, там пласт ребром стоит, там канаву пропахал – до глины вырыл. Стою, смотрю, горюю. Подходит мужик: «Любуешься?» Я, говорит, шестнадцать лет в колхозе механизатором проработал – видеть твою пахоту не могу. Давай  уделаю. И сделал - как площадочку волейбольную распушил. С тех пор я только его и нанимаю. Мастер не по должности определяется, а по увлечённости делом и профессионализму.

У нас, конечно, и в других отраслях свои мастера были. Елена Менжинская, например, врач в глазной клинике Филатова, Галина Тарасова – детский врач в Свердловске, Василий Овсянников – доктор медицинских наук, Геннадий Яблочков академию генерального штаба закончил,  Платова Александра Григорьевна – фельдшер - председателем сельсовета в Большом Широком работала, Бровкин Рафаил Дмитриевич – главой Поломской администрации, Борис Пичугин – капитан судна речного пароходства типа «река-море», Вадим Дружинин, офицер, служил начальником снабжения Приморского края. Но ни по степеням, ни по должностям между собой мы никогда не делились. Так уж и школа и улица нас воспитали.

С учителями нам вообще повезло. Сорок пятый год. Война закончилась. Мужики, кто выжил, с фронта пришли. Соскучились по работе мирной да и по ребятишкам. Разговорчивые были, доброжелательные. О войне, правда, рассказывать не любили.  Георгия Ивановича Очеретянова, помню, попросили рассказать. А я, говорит, ничего не видел – всю войну на брюхе проползал, да и то по ночам. Во фронтовой разведке служил. Сергей Александрович Коротаев в пятом классе на урок истории принес "Мифы Древней Греции"- вот по ней, говорит, всю историю Древней Греции сочинили, я мифы вам и почитаю. Может, именно тогда и пробудился у меня интерес к тайнам древности. На всю жизнь запомнил уроки эти. Мы ведь тогда больше цитаты Сталина учили наизусть, такое уж время было. По литературе, помню, Анна Фёдоровна Киселёва о Есенине нам по секрету рассказала, а читать стихи его не стала. Нельзя, говорит, он запрещённый – поэт кабацкий и хулиган. Не читали мы и «безродных космополитов» Зощенко и Ахматову. Зато наизусть учили постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» и о их «антисоветской» деятельности.

После войны, амнистия была политзаключенным. Не сразу, конечно, сначала жуликов выпустили. Банда «Чёрная кошка» тогда на всю страну гремела. Политических к юбилею советской власти да к восьмисотлетию Москвы в 1947 году выпустили. Ненадолго. У нас директором работал – фамилию я, к сожалению, не помню. А его запомнил на всю жизнь. В четвёртом классе учился. Класс в конце коридора был, а учительская – в угловом налево. В классе у нас стоял шкаф застеклённый составной (горка) с физприборами. Наверху книги лежали. Мы с Мишкой, братом, залезли наверх, в книгах копаемся. Звонок дали. Миша спрыгнул, шкаф закачался и заваливаться стал. Я прыгнул на доску классную  (тогда доски были на ножках). Шкаф – в дребезги. Варвара Михайловна (Шкельдина), наша классная, заходит, а я на доске, как обезьянка дрессированная, сижу. Варвара Михайловна спокойная была, никогда на ребятишек не кричала. Посмотрела на нас: «Надо к директору идти». Вот тогда я его и увидел. Мне он стариком показался: волосы шапкой густой, но белые-белые. Сидит угрюмо, тяжело как-то ссутулился. Мы беду великую чуем за проступок такой, замерли сердечки наши. А он посмотрел на нас и тихо так сказал: «Идите, учитесь. Это не беда. Поправим». Вскоре его забрали, и больше мы его не видели. В общем, к 20-летию советской власти взяли, к 30-летию выпустили, а в сорок восьмом опять забрали.

Вадим (фамилию тоже забыл, на горе они жили в «поповском» доме). Раненый сильно был. Недолго у нас поработал, переехали они в Ветлугу. На бедре у него рана незаживающая была. Сидит, сидит за столом, рана откроется, и сукровица на пол сочится. Так он, наверное, и погиб. А молодой был. Нам они казались воинами, ветеранами, а им в конце войны по двадцать-двадцать пять лет и было-то. Ребятишки ведь молоденькие.

Вообще, как мне кажется, школа наша Хмелевицкая укомплектована была прирожденными педагогами. Помню, Георгий Иванович Очеретянов, учитель математики и наш классный руководитель, как-то вызвал меня к доске геометрическую прогрессию вывести. Я вышел и, как в учебнике написано, продекламировал. Он посмотрел на меня: "Ты, Козырев, что за стихи мне прочитал?".  – "Прогрессию геометрическую."  Он посмотрел на доску: "Не вижу никакой прогрессии. Ты возьми мел, выведи ее из любого числа."  Я вывел: вот, говорю, это и есть геометрическая прогрессия. – "Теперь и я вижу, что это она. Математика тем и хороша, что можно вообще молча разговаривать: ты написал, я в ответ написал - целый день можем разговаривать в тишине великой.  Садись, пять". В пределах школьной программы я до самой пенсии девчонкам в художественной школе задачки решал: они рисуют, я им задачки решаю по алгебре да по геометрии. Они и занятия-то у нас никогда не пропускали. – "Как это Вы все помните?", - спрашивают. - "Я вообще ничего не помню, беру да и вывожу закономерность. И вообще ничего не надо запоминать - голова должна быть всегда чистой для творческой мысли. А если что-то не можешь сделать,  загляни в справочник - их для того и выпускают, чтобы голову не забивать".

Федор Иванович Замахов ботанику и биологию преподавал. Грамотный, образованный и талантливый, только мы, балбесы, оценили это поздно - шумели очень, а когда он однажды Вале Тютиковой выкрикнул: "Что-да?, писклявая штучка!" - тут уж вовсе гвалт поднялся, как на стадионе. При нем мы сад по всему Коровьему оврагу и по южному склону гор насадили, у школы во дворе до самой Караваихи яблони, вишни, смородину, малину развели, а где сейчас новая школа,  до ферм и почти до леса - колхозный сад яблоневый.

Весной ему было легко с нами:  лопаты в руки  и – грядки копать да рассаживать. Там, на практике и показывал эти самые пестики – тычинки. И, что интересно, на улице мы его слушались беспрекословно, хотя он и не кричал на нас. Правда, школьный сад и нам был удобен - со стороны Караваихи легко было в смородинник пробираться. Вот уж смородины наедались! Но там ее много было, а нам у забора хватало на всех. С Федора Ивановича, наверное, и в селе пошла мода сады разводить, сейчас даже странно вспомнить - ни кустика смородины ни у кого не было, а всю войну хирели без витаминов. Меня он научил арбузы выращивать. Огород у нас на горе, Федор Иванович и сказал, что при таком наклоне у нас на горе микроклимат широты Крыма. Дал мне семян арбузных и, ведь надо же! - выросли и созрели, только не очень большие. Я сильно тогда увлекся ботаникой. А Миша, брат, всю гору засадил яблонями. Я как-то летом приехал – листьев не видно, усыпано яблоков-то. Ну, правда, 2000 -й год  редкостный из годов - у всех выросло.

Федор Дмитриевич Чиркин вел географию и астрономию. Ходил  всегда в косоворотке–толстовке навыпуск, веревочкой подпоясывался. Пенсне, бородка клинышком: "Кх-мы, кх-мы" – куда-то в носоглотку покряхтывал. Но рассказывал так, что не он нас, а мы его оставляли после уроков, чтобы послушать рассказы по астрономии. Вот это чудо был учитель!

Теперь-то я понимаю, что школа Хмелевицкая хранила лучшие традиции русской интеллигенции. Образованные, воспитанные, выдержанные. Потом, молодые, упрекали «старичков» наших, что, дескать, гимназию только и закончили. А в гимназии не по-нашему учили. Мама рассказывала, в пансионе неделю только на французском, неделю – на английском, неделю – на немецком и неделю на русском разговаривали. Сначала, конечно, ничего понять не могли, но классная дама до тех пор твердила «бонжур, мадмуазель», пока мы не догадались повторить: «бонжур», а дама добавила: «мадам». Ну, и мы: «бонжур, мадам». В общем, гимназистки наши свободно говорили на французском, английском, немецком, да и русский знали не хуже нашего. А мы, помню: суффиксы, приставки, имперфект, перфект, плюскуамперфект, футурум – у доски наизусть тараторим, а ни одного слова не знаем. Мужики вон, кто из плена пришли, запросто по-немецки разговаривали, хотя и писать не умели и грамматики не знали.

            В Ленинграде, в Академии историю искусств у нас вела профессор Чубова Анна Петровна, тоже гимназистка. Принимала она у меня экзамен по культуре Древней Греции. Я вдохновенно перечислял ей прелести греческой цивилизации. Анна Петровна очень внимательно слушала. Я чувствую, что запас моих знаний катастрофически иссякает, поглядываю на педагога в надежде, что она меня остановит. Та – нет, слушает. Потом посмотрела на меня и говорит: «Вы, молодой человек, мне Латышева пересказываете?» - «Да». – «А Вы знаете, что «Очерк греческих древностей» написан для учащихся средних классов гимназии?  Вы же студент Академии художеств - высшее гуманитарное образование!» - «Да я читал, что по программе-то положено, да там всё как-то казённо, без авторского азарта и увлечённости написано» - «Вот, молодой человек! Раньше учебники для студентов и учащихся доверяли писать только выдающимся и вдохновенным учёным. Я слушала и вспоминала свои гимназические годы. А где Вы нашли Латышева?» - «У меня мама в гимназии училась». И было ей так приятно узнать, что они с мамой моей ровесники. – «Садитесь, молодой человек, – отлично!» И добавила: «Читайте, читайте, Латышев вполне отвечает уровню выпускника нашего вуза». Вот так учили в гимназии – я в академии по учебнику для пятого класса гимназии все зачёты и экзамены сдал на отлично! У Латышева, помню, целые страницы то ли на латинском, то ли на греческом были исписаны. Я их перелистываю. Отец подошёл: «Что-то ты больно быстро читаешь?» - Да тут крючки одни. – Это не крючки, а латынь, -  и стал читать мне эту «латынь» по-русски. – Ты разве помнишь? – «Нас ведь не так учили». А закончил он духовную семинарию, две войны отвоевал, и до старости латынь, греческий, старославянский ему не чужие были.

Учить в школе надо только самому необходимому. Помню, в десятом классе на экзамене по алгебре я всю доску исписал – бином Ньютона доказывал. А что хоть это такое – представления даже сейчас не имею. Всю жизнь только прибавить да отнять, разделить да умножить, ну еще проценты частенько приходилось высчитывать. Так зачем ребятишек измучивать? Кому надо, сами найдут дорогу к образованию. Основам надо обучить. Георгий Иванович, помню, пришел к нам в класс, принёс задачник по математике и говорит: «Вот видите, какой толстый задачник? Его можно еще в пять раз толще сделать, но задачек в нём всего несколько типов: на площадь, на объёмы, на движение, на бассейны. И все они решаются аналогично: на движение вот так, на бассейны – так.  Нам всё стало просто и ясно. Мы так любили решать задачи, что  тоже, как и Фёдора Дмитриевича, оставляли его после уроков, чтобы поиграть в задачки по темам.  То же и по русскому. На одном листе бумаги всю школьную программу грамматики русского языка я сыну изложил - схемами, стрелками, картинками: «Вот слово. Это понятие. Характеристики слова определениями  называют. Предмет работает, движется, говорит – это сказуемые. Определение многословное – это распространённое определение. А характеристика действия – это обстоятельства. Если распространённое определение стоит после определяемого слова – это причастный оборот. Если оборот это стоит впереди определяемого слова, запятую ставить не надо. А если после – надо ставить запятую. А если слова определяют обстоятельства и условия действия, это деепричастия. Их выделяют запятыми в любом случае. А вот глагол. Мы учим: ущ-ющ, ащ-ящ, ете-ёте. А всего-то надо запомнить, что если скажешь: «ты пилишь», то во множественном числе надо говорить: вы пилите. А если говоришь «ты пишешь», то во множественном числе надо писать: вы  пишете. То же и с придаточными предложениями – это такие же определения и обстоятельства, только более сложные». И – всё. Больше ничего не надо заучивать. В общем, на одном листе вся грамматика уместилась.  Наглядно, и легко усваивается. Не надо скрывать от детей секреты грамотности, надо сразу сказать, что они должны будут усвоить. Тогда они сознательно будут усваивать знания.

Да, чуть не забыл - и любовь, конечно, была в школе. Только она у меня тогда как-то мимо прошла.  Бегали все вместе с детства: Ленка, Алька, Файка, Галька. Про любовь-то не думали. А в седьмом классе Аля Дружинина мне и говорит: «Ты больше не приходи ко мне. - А чего это? – Ты ещё маленький, ничего не понимаешь. – Как это маленький, мы с тобой ровесники! – Всё равно не приходи». Поревел я ночью, как белуга, а утром друзья прибежали: тележки катать, из луков стрелять – в общем, некогда нам глупостями заниматься. А после восьмого класса приехала к нам учительница молоденькая. Я на реке был, лодку стаскивал. Девушка подошла: «Это чёлн? - Лодка. – Но она выдолблена. Это же такая древность! Покатай. – Садись, только не вертись». С таким восторгом и удивлением она смотрела, как я одним веслом и стоя лодкой управляю: «Надо же – живой Гайавата!» А на горе у нас площадка волейбольная была: «Пойдём, - говорит, - в волейбол поиграем? – Пойдём». Потом, в сентябре уже, приходит на урок, по журналу фамилии вычитывает, знакомится: «Козырев». Я встал. – «Ну, я вас знаю». Вот «с того самого моменту всё у нас и началось». Историю она у нас вела. Автаева Тамара Степановна. Узнала, что ружьё у меня есть: «Научи стрелять». В лес пошли на Гарановскую поляну. Ничего, конечно, не добыли. Но стреляла (я, правда, ружьё ей из-за спины к плечу прижимал, чтобы не одробило).  В волейбол она здорово играла – разряд у неё по этому виду спорта был. В общем, так я два самых горячих года потерял и с девчонками не гулял. Потом, уже после армии, в Горьком в киоске почтовом узнал адрес. Приехал. Отец её дверь открыл, и сразу: «Из Хмелевиц? Олег?» Да, говорю. «А она тебя часто вспоминала. Нынче замуж вышла, на юг уехали. В школе она, как из Хмелевиц вернулась, не работает. В садике детском устроилась». Но и у меня уже другие заботы были. Ребятишек набрал, школу художественную открывал, по деревням ходил, песни, сказки, легенды и преданья записывал. А хмелевицкую школу всегда с благодарностью вспоминаю. Вернее, даже не вспоминаю, а вроде как бы и не расставался с ней. Доброго здоровья нашей школе и традиции соблюдать, чтобы, как говорится, «свеча не угасла».

С уважением Олег Козырев выпуска 1955 года.